[Яой] Система [Спаси-Себя-Сам] для Главного Злодея/ The Scum Villain’s [Self-Saving] System - Мосян Тунсю

искусства любят подобные образы. Художественная литература к ним весьма благосклонна, ты знал об этом? — Он всё более увлекался, судорожно взмахивая руками: — Братец Огурец, а ведь если бы Система не выбрала тебя, моего самого преданного читателя, то, возможно, сюжет не отклонился бы так сильно, продолжая придерживаться моей держащейся на соплях линии. Хоть в той реальности я и не смог остаться верным своим идеалам — да и кто бы под давлением одиночества и бедности смог бы — сотворив из «Пути гордого бессмертного демона» фанатский ширпотреб, в этом мире, благодаря тебе одному, всё, что я на самом деле хотел написать, воплотилось прямо перед моими глазами! Так-то, братец Огурец!

Он торжественно похлопал Шэнь Цинцю по плечу, прочувствованно бросив:

— Ты — избранный, брат. Благодаря тебе у меня не осталось больше сожалений на жизненном пути!

«И почему мне кажется, что Система и этот мир в целом порождены отвращением вынужденного подчиниться вкусам публики автора к собственному творению?» — пронеслось в голове у Шэнь Цинцю, который, не желая принимать на себя незаслуженный титул «избранного», парировал:

— Это кто это твой «самый преданный читатель»?

— Всяко не ты, — торжествуя, отмахнулся Шан Цинхуа. — Ты — самый ярый анти-фанат [17], и я с тобой не разговариваю.

Шэнь Цинцю как раз собирался бросить: «Я, безусловно “анти”, но никакой не “фанат”!», как Шан Цинхуа начал мурлыкать под нос что-то вроде: «Тяжка благодарность под жаром страстей, губы никнут к губам в поцелуе, пусть эта ночь до рассвета длится, день за днём, ночь за ночью, пусть вечно длится» — на подозрительно знакомый мотив, от которого у Шэнь Цинцю начинали чесаться руки. Уставив палец на собеседника, он вопросил, скрипнув зубами:

— Шан Цинхуа, что это ты там напеваешь?

Тот продолжал, будто не слыша его:

— «Наступит ли завтра новый день? Достигнет ли Чжэнъян [18] зенита? Когда он начнёт клониться к закату, раздастся тихий шёпот осени. Обнажённый Сюя — брызги ледяного нектара. Отчаянные мольбы среди сдавленных всхлипов не возымеют успеха, ибо он воспрянет вновь…»

— Заебись… — бросил поражённый в самое сердце Шэнь Цинцю. — Попробуй только спеть хотя бы ещё одну строчку — и увидишь, что будет!

— Почему бы вам не прислушаться ко мне хоть раз в жизни, Шэнь-дада [19]? — бросил Шан Цинхуа. — Вам не следует быть таким беспечным в обращении с другими людьми — ведь Бин-гэ сходит от этого с ума. «Сожаления горы Чунь» пошли в народ, будучи у всех на слуху [20]. Вы — два легендарных гея этого мира, как ты не понимаешь? Конечно, ты можешь заткнуть мне рот, но смысла в этом будет немного — ты не сможешь заткнуть рты всем…

Наконец-то Шэнь Цинцю мог без зазрения совести вздуть это Великое Божество.

Это уже ни в какие ворота! Где это видано?!

Этот автор, что испещрил своё произведение сюжетными дырами, будто заправский бульдозер; чьи настырные персонажи даже в Сибири [21] цветут и пахнут [22]; который умудряется привлекать читателей к доведению до ума своего корявого сюжета, приговаривая при этом: «Сперва добейся! [23]», сполна заслужил, чтобы его забили до смерти!

Но в тот самый момент, когда он намеревался затащить Сян Тянь Да Фэйцзи в ближайший лесочек, чтобы разобраться с ним по-свойски, из-за спины внезапно раздалось знакомое «А-ми-то-фо!»

— Это воистину благословение — видеть горного лорда Шэня живым и здоровым, — добродушно поприветствовал его великий мастер Учэнь.

По возможности восстановив душевное равновесие, Шэнь Цинцю обернулся, чтобы увидеть двух настоятелей храма Чжаохуа, шествующих к нему бок о бок с Юэ Цинъюанем.

Шэнь Цинцю тотчас отпустил Шан Цинхуа и, украдкой оправившись, обратился к ним с искренней улыбкой:

— Глава школы, великие мастера Учэнь и Уван.

К его немалому облегчению, вид у Юэ Цинъюаня был вполне здоровый — он тотчас улыбнулся в ответ. Уван наградил Шэнь Цинцю неодобрительным взглядом и, невольно содрогнувшись, тотчас двинулся прочь с выражением лица, словно у старомодного конфуцианского моралиста при виде падшей женщины.

— Прошу, горный лорд Шэнь, не держите обиды на великого мастера Увана, — обратился к Шэнь Цинцю настоятель Учэнь. — С тех самых пор, как этот старый монах потерял ноги в Цзиньлане, великий мастер Уван питает исключительно сильную неприязнь к демонической расе — и, как следствие, к горному лорду Шэню…

— Не берите в голову, — равнодушно бросил Шэнь Цинцю, потирая переносицу.

Ему в самом деле было без разницы, что там себе надумал этот плешивый осёл.

— Однако нынче он куда менее категоричен, чем прежде, — продолжил настоятель Учэнь. — Всё то время, что Тяньлан-цзюнь находился в храме Чжаохуа, великий мастер Уван ничем его не стеснял.

— Тяньлан-цзюня заточили в храме Чжаохуа? — тотчас переспросил Шэнь Цинцю.

— Я бы не назвал это заточением, — отозвался великий мастер Учэнь. — Этот старый монах лишь хотел побеседовать с ним о дхарме [24] и в то же время помочь ему замедлить разложение тела из «корня бессмертия». Спустя несколько лет, как только его состояние стабилизируется, он сможет нас покинуть, чтобы продолжить странствовать по Царству людей или вернуть прах Чжучжи-лана на родину. Этот старый монах верит, что в его сердце нет дурных помыслов — если они когда-то и были, то оставили его.

Не так давно в городе Цзиньлань ноги великого мастера Учэня были пожраны чумой, навеянной сеятелями, которых послал туда Тяньлан-цзюнь — и всё же монах не держит на демона ни тени обиды. Шэнь Цинцю не мог не восхититься подобным всепрощением, не лишённым и доли здравого расчёта.

При их последней встрече Шэнь Цинцю и сам почувствовал, что Тяньлан-цзюнь едва ли захочет повторить свою разрушительную попытку — его намерение и в первый раз отнюдь не шло из глубины сердца.

Вот только без неотступно следующего за ним малость простоватого Чжучжи-лана, оплачивающего счета, обращающего в бегство любых врагов, подбирающего ужасающие его самого книжонки для своего господина, его наверняка будет преследовать неотступная печаль.

Как и самого Шэнь Цинцю сейчас.

С этим монахи удалились к Главному залу Цюндин, однако Юэ Цинъюань, хоть правила хозяина и предписывали это, не пошел с ними. Застыв на месте, он молча глядел на Шэнь Цинцю. Тот отчего-то почувствовал себя неловко под этим пристальным взором.

— Сяо Цзю… — бросил Юэ Цинъюань, словно бы прощупывая почву.

— Шисюн, я — Цинцю, — мягко напомнил Шэнь Цинцю.

Хоть объяснить правду Юэ